Зиэль - О`Санчес

Я же, повторяю, никого и ничего не боюсь, никогда и нигде не боялся – и так и будет всю оставшуюся вечность! По здравому размышлению, вроде бы выходит, что однажды отсутствие такого спасительного страха и для меня обернется бедою, неминучей и неисправимой… Но мне смешно от подобных рассуждений, очень смешно – смеяться, кстати говоря, я хочу и умею.

Да, бесстрашен, хотя и не бесстрастен. Только однажды я испытал нечто вроде… Но и это не было ужасом, страхом и робостью… А получилось так: заигрался я в человека, зазевался в одном водоемчике, битком набитом голодными крокодилами, и вместе с бдительностью потерял кисть руки. Причем этот недоящер безмозглый так ловко тяпнул своими зубищами, что ему даже крутиться не пришлось, дабы кусок от меня оторвать. Я ни возмутиться, ни спасибо сказать не успел, как он уже тово… переваривать ее взялся, руку мою. Кровища хлещет, другие крокодилы, сладкий запах почуяв, тоже воспламенились завистью и голодом, твари такие… Вышел я на берег, нашел пригорок посуше, присел. Одну руку на весу держу, новую кисть себе выращиваю, а в другой руке у меня меч, чтобы крокодилов и птеров-падальщиков отгонять… Со всех сторон набежали, налетели, словно год не кормлены! Сижу, созерцаю, мечом помахиваю, а сам думаю: ну а цапни он меня за голову? Предположим даже, был бы это не крокодил, а тургун – у тургуна пасть побольше и челюсти мощнее – чик! И отхватил мне голову с плеч! Что будет тогда? Что мне надо будет отращивать – голову, либо руки-ноги-шею-туловище? На самом деле никому и никогда не по силам свершить сие злодейство: мое охранное Я ни при каких обстоятельствах не допустит, чтобы воля моя, пусть даже обитая в теле человеческом (или зверином, это не важно), утратила возможность быть проявленной и исполненной! Предположим, условился я сам с собой, что все мои повеления, прежде чем воплотиться в бытие, высказываются вслух – и никакая магия, никакое оружие не повредит мне язык, губы, гортань, легкие и остальные части речевого устройства, не помешает мне повелевать, ни под водой, ни в пространстве, лишенном воздуха: губы разбить можно, зубы выбить можно, потом новые вырастут, язык обжечь до волдырей – тоже запросто, но обрезать, вырвать, заморозить, кляпом заткнуть – ежели на самом деле, не понарошку – не получится даже у богов. Тот же и тургун, пытаясь откусить мне туловище от головы, либо подавится, либо зубы обломает, ибо горло – это важно, это не нога и не рука…

Все же вернемся к предположению о перекушенной шее. На первый взгляд, ответ просится очевидный: голова – это и есть основное, главное мое Я, стало быть, надобно подращивать к ней все остальное, откушенное же безголовое тело забыть за ненадобностью… Ну, а если вдруг взять и также голову отрастить? В дополнение к имеющейся? Что получится – два Зиэля? Два равновеликих, равномогучих, равноправных Зиэля? Меня аж холодок пробрал! Но не от самого этого замысла, весьма забавного по сути, а от того, что я почувствовал в себе немедленное желание опыт сей проделать… Удержался. И все же, как я считаю, не было это страхом… А было это… было… было… это было… пожалуй… нежеланием ограничивать свою волю, свои возможности, какими-то иными, хорошо знакомыми, однако заведомо неподвластными мне силами. По крайней мере, так мне показалось чуть позднее, когда я все же решился попробовать… Да, попробовал, первый и единственный раз… По моим временным меркам это было совсем недавно. Однако, любопытство любопытством, но и здравый смысл списывать со счетов непозволительно, даже мне, которому грозила встреча с самим собой, с Зиэлем… Тут уж никакая бдительность лишнею не покажется. Вот как это было.

Отсек я свою левую руку по локоть, отшвырнул ее локтей на тридцать и дал приказ себе и руке: каждому восстановиться в полной мере, внешне и внутренне, с бородой, с мечом, с воспоминаниями и могуществом. И чтобы завершилось восстановление строго одновременно, без единого мгновения зазора… Оказались мы – я и я – напротив друг друга и немедленно помчались навстречу, прыгнули один в другого и слились в единое целое, неделимое отныне и вовеки веков! Единый Я вытер пот с человеческого лба, вздохнул глубоко-преглубоко человеческими легкими и прислушался к себе… А человеческие пальчики-то – дрожат… Но не от страха, опять же, а от нового, ранее неизведанного ощущения… Да, все верно: на краткие мгновения возникли двое совершенно одинаковых Зиэлей, каждый из которых был настороже, и каждый немедленно пожелал сначала вернуться в прежнее единое, вернее, одиночное состояние, а потом уже разбираться – что там к чему…

Закрыл я глаза – двое нас было: и так себя вижу, стоящего возле высохшего папоротника, лицом к солнцу, – и так, стоящего напротив, спиной к солнцу… И оба из них – я! И оба мы совершенно четко успели понять на бегу, что кинулись объединяться вовремя: еще бы чуть-чуть и каждый захотел бы жить самостоятельной жизнью, ни единым личным мигом не поступаясь ради общего… Это что же тогда – прежний мир пополам отныне делить??? И ведь поделили бы, покромсали бы, друг другу на неудовольствие, а всё от нежелания терять себя, уступать кому бы ни было свою самость… Нет уж, я так для себя решил, когда все благополучно завершилось: частично подвоплотиться в камень или в утку, или в озеро, временно вдохнуть туда частичку собственного я – это сколько угодно, а поровну делиться – нет, нет и еще раз нет! Здесь имеет место быть редчайший для человека случай расщепления неразлучных пороков: жадность во мне наличествует, а зависть отсутствует! Кому мне завидовать? Некому завидовать. А разделился бы – всю оставшуюся вечность тосковал бы (в две головы!) по прежнему своему образу бытия.

Но с тех недавних пор я приобрел привычку беседовать вслух сам с собой, как будто двое нас, ведущих беседы, спорящих, пусть одинаковых, а все-таки успевших глотнуть различия… Вот меч мой… вроде бы это был Чернилло, Брызгу тогда еще не выковали… меч мой разделился надвое и слился воедино совершенно без колебаний и изменений: как он был один и тот же самый, так и остался, до самой мелкой огневой первочастички…

Зачем я захотел и воплотил все эти дурацкие игры с рукой, с пробежкой, со слиянием, вместо того, чтобы расщепиться и тут же слиться? Да чтобы совместить мои ощущения с чисто человеческими, вот зачем. Мне это показалось забавным.

– Что? То есть, как это – скисло??? Кавотя, змея этакая, ты нарочно меня дразнишь, пользуясь моими неопытностью и доверчивостью, которые суть плоды моей солдатской простоты и моей же крестьянской необразованности!? Запорю! Или закусаю до смерти, не хуже твоих клопов!

Трактирщица сунула красные отечные руки под передник, чтобы хотя бы частично спрятаться от моего гнева, заморгала жалобно и с осознанием полной своей вины: